Первый курс - Страница 10

– Подожди, Коль. Я всё-таки с тобой поеду.

– Мне всё равно.

Сели вдвоём на заднее сиденье.

– Пожалуйста, скажи мне, что стряслось? – Она взяла меня за руку. – Тебя обидел кто-то? Почему хочешь бросить?

– Проникся.

– Чем?

– Тем, за что сегодня директор агитировал, слышала? Кто в себе к медицине призвания не чувствует, лучше вовремя остановиться. Я не чувствую.

На её лице отразилось неподдельное изумление.

– Ты не чувствуешь? Почему?

– Потому! Потому, что ненавижу!

– Кого?

– Тебя! Отца своего. Ту дуру, что меня родила. Всех!

Она почему-то вдруг стала гладить меня по голове. Я дёрнулся, отшатнулся. Тогда она по плечу, по руке стала гладить.

– Знаешь, поедем лучше ко мне? Хочешь?

Я ничего не ответил.

– Юрий Петрович! Вы можете нас на Ивовую отвезти?

– Не вопрос!

Всю оставшуюся дорогу я дулся и молчал, а она меня гладила.

– Ты что будешь, котлеты с макаронами, или гренки с сыром?

– Ничего. Может, я поеду лучше? Спать очень хочется, я читал всю ночь.

– А ты давай здесь ложись.

– Неудобно.

– Что ты! Ложись, ложись! Вот сюда. Мама поздно придёт, отчим вообще в командировке. Сто раз ещё выспишься, ложись.

Я лёг. Она накрыла меня леопардовым пледом, вышла и закрыла дверь. Зачем я здесь? Ненависть, обида улеглись, остались плохое настроение и нечистая совесть. Уроки опять пропустил. И хочется спать, и мысли заснуть не дают. Нелепо с грамотой вышло, стыдно. Хоть, действительно, больше в колледж не являйся. На счёт того, чтобы бросить, погорячился, признаю. Я с детства мечтал стать врачом. Глупо вот так просто взять и отказаться, толком даже не попробовав. Занятно, что она у Ярослава меня собиралась искать. Догадывается? Впрочем, с чего бы ей догадаться? Какое всё-таки красивое имя Ярослав! Помнится, у нас в интернате мальчик был, его все звали Ярик, наверное, тоже Ярослав. Но «Ярик» немого неприятно звучит, грубовато. Как ещё можно сократить? Слава? Слава тоже милое имя, мне очень нравится. Я маленьким мечтал, чтобы меня звали Слава. У нас в группе был Слава, очень красивый. Его кровать стояла рядом с моей. Когда воспитатели к нему ласково обращались, Славочка или Славик, у меня внутри всё таяло. Наверное, я был влюблён в него, просто тогда не понимал. Лица его теперь не помню. Честно говоря, я и Ярослава лицо не слишком хорошо уже помню. Разумеется, узна́ю, если увижу снова. Увижу ли? Вот, вроде бы, решил, не ходить, не видеть, не позволять себе ничего такого, потом так же твердо решил пойти, и будь что будет. Теперь вот снова сомнения. И, опять же, Надя… Как она сегодня о нём: «устроила истерику на счёт больного», просто больной, совершенно посторонний, неинтересный, пройденный этап. А сама, ведь, бегала к нему. Никак не могу заснуть. Глаза слипаются, а мозг не спит. Ещё с Аркашей объясняться. Что ему Митя скажет? Самому-то Мите везёт, может всю ночь читать, писать, а днём хоть до вечера отсыпаться. Вот так взять, и рассказать Аркаше, что он их отношениям два года всего намерил. Конечно это не моё дело, но жалко отца. Он очень хороший человек и заслуживает счастья. Заснул наконец, оказался в телестудии, среди тех женщин, что рассуждали, правильно ли поступили родители, отнявшие ребёнка у своей несовершеннолетней дочери, стал озираться, искать её, а её нигде нет, только тётки эти кричат визгливыми голосами. Проснулся. Оказалось, на улице за окном какие-то тётки кричат. Голова разболелась. Встал, пошёл Надю искать.

Она на кухне, чай пьёт.

– Есть хочешь?

– Нет, голова болит.

– Стой, я знаю классный массаж, помогает.

Подошла, стала пальцами давить на голову.

– Не надо.

– Расслабься, сейчас легче станет.

Она усадила меня на стул.

– Закрой глаза…

«Сейчас, сейчас отпустит», – повторяла она, уверенно разминая пальцами мои виски, лоб и затылок.

Вроде, действительно полегчало, и я открыл, было, рот, чтобы сказать об этом. Но Надя очень увлеклась процессом, села верхом мне на колени, и продолжила свою манипуляцию. Мне сделалось неловко, не от того даже, что она на меня уселась, а от того, что никак не поворачивался язык сказать, чтобы прекратила. Вот опять моя проклятая нерешительность. Пока я сидел и думал, как сказать, что больше не надо, она пальцами тыкать перестала и начала поглаживать всей ладонью, сначала голову, потом шею, потом плечи. Почему-то шёпотом приговаривала: «всё будет хорошо, всё будет хорошо». Захотелось плакать и спать. А Надя стала целовать мои глаза, щёки, потом губы. Я почти не отвечал, так только, рот приоткрыл немного. Она сползла слегка набок и стала тереться о моё бедро, часто задышала на ухо, запричитала:

– Верблюжоночек мой, гуленька, деточка моя. Люблю, как люблю тебя!

Обняла меня, прижалась крепко, продолжая часто-часто тереться о ногу и нашёптывать разные смешные нежности. У меня в затылке сильно засвербило, что-то вроде щекотки где-то глубоко внутри головы, которую ничем не унять. Захотелось потрогать её грудь, не из любопытства и не от возбуждения, а словно подчиняясь инстинкту, само собой как-то.

– Хочешь?! – Она живо откликнулась на это моё движение, торопливо расстегнула пуговички на блузке, чуть не отрывая, обнажила маленькие острые грудки. – На скорей!

Я снова, совершенно инстинктивно, потянулся рукой и губами – не то чтобы очень хочется, но иначе нельзя – захватил сосок ртом и стал сосать. Она застонала громко и хрипло. А я подумал: сосал я когда-нибудь грудь или нет? Та девочка, что меня родила, была ведь даже младше Нади. Наверное, и у неё грудка была такая же маленькая. Стало жалко её и себя, и Надю, слёзы навернулись на глаза, сосок я изо рта не выпустил, но посасывать стал бережней и нежнее. Надя издала ещё несколько отрывистых вздохов и стонов, перестала об меня тереться, сказала почти обычным своим голосом: