Первый курс - Страница 23

Часам к четырём лежать в постели стало невмоготу. Спустился к бассейну. А они, оказывается там, вместе. Видимо, папа уже проснулся, а Митя не ложился ещё. Притаился за дверью, так, чтобы не слишком много увидеть, и не расстроиться. А слышно всё слишком даже хорошо. От того, как Митя тоненько постанывает, у меня трусы чуть не лопнули. Придержал себе там рукой. Чуть не задохнулся, возбуждение ли сказалось, желание ли задержать дыханье, чтоб себя не выдать. Не только в трусах, но и в груди чуть взрыва не случилось.

– Аркаша, родной, умоляю тебя, потише! Подожди, дай я сам. Хорошо так?

– Очень хорошо, милый мой. Да не бойся ты, дурачёк, не сдохну.

– Замолчи. Дыши, лучше, глубже.

А потом довольно долго ничего кроме частого дыхания и Митиных стонов. Хотел уже уйти. Вдруг Митя говорит:

– Ты объяснил бы ему, а то он чёрти-что о тебе думает. Обо мне, кстати, тоже.

– Выйдет толк какой-нибудь – скажу. Не хочу его попусту беспокоить.

– Он уже беспокоится, подозревает разные гадости.

– Адюльтер?

– Вот именно! Не смешно!

Папа, похоже, посчитал иначе, потому, что очень весело и громко засмеялся.

– Он думает, я половой гигант? Не знает, ещё, что сердчишко тоже так, или иначе, в процессе участвует.

– Ни скажи! В его нежном возрасте сердечные дела на первом месте. У меня, по крайней мере, так было. В каждом лёгком флирте, в каждом прикосновении большая любовь до гроба мерещилась.

– Да? А я в пятнадцать лет о любви вообще не думал. Исключительно о сексе. Озабоченный был, как кролик.

– И сейчас недалеко продвинулся.

– Просто такой сладенький мальчик и покойника возбудит.

– Всё, Аркаша, остынь, отдохни немного. – Судя по всплеску, Митя в бассейн нырнул. Я выглянул осторожненько – точно. – Иди ко мне!

– Неохота мочиться.

– Обожаю воду!

– Рыбка моя, а для кого я старался?

– Тебя тоже обожаю. И Шарика.

«А меня нет», – грустно подумал я. Папа будто услышал, что я о себе напомнил:

– Отпустим Колю на Новый Год? Пусть развлекается, где захочет. Можно им с друзьями поездку куда-нибудь организовать. Как считаешь? Не рано?

Так я и уехал, держи, папуль, карман шире. Так и оставил вас.

– Мне кажется, он не захочет.

Вот Митя меня понимает!

– Старый стал, не понимаю молодёжь. Я в его возрасте мечтал на волю вырваться, отдохнуть от родителей.

– Тебе за пятнадцать лет родители осточертели, а он с тобой сколько? Шесть?

Милый мой! Ты лучше всех всё чувствуешь и знаешь. Даже папа, оказывается, элементарных вещей не догоняет.

– Милый мой! Как ты всё понимаешь и чувствуешь! Лучше меня, дурака старого.

– Аркаш, иди сюда, поплавай со мной. – Папа шумно рухнул в воду. – Слушай, а надолго вообще всё это дело?

– С Ярославом? Не знаю, я его не тороплю.

– Ты хотя бы в зал его не пускал, переживает ребёнок.

– Жалко, что ли? Пусть тренируется парень. Сам-то ребёнок, вишь, не стал заниматься.

– И на мясо приятно полюбоваться, да? Свежачок, не то, что мои кости.

– Малыш, ты что, ревнуешь?!

– А то нет! Устами младенца, между прочим.

– Всыпать младенцу, чтоб свой нос, куда не надо не совал.

Хорошо, допустим у папы какие-то дела с Ярославом, и пускай, они меня не касаются, и Митя, судя по всему, осведомлён получше моего, но что-то здесь не так всё равно. Предельно ясно только одно: сновидениям моим стать явью никак не светит. Ни ухом, ни рылом. Нет. Кажется, так говорят, когда кто-то о чём-то понятия не имеет. А я тогда как? Ни возрастом ни ростом для него не вышел. Пигмей убогий. Шарик ему и тот дороже. Хотел бы я, как папа, стоя рядом с ним, лицом к лицу, иметь возможность губами гу́б коснуться, а не мечевидного отростка грудины. Хотел бы я класть руку ему на плечо не вверх её протягивая, а небрежно сгибая в локте. Хотел бы я, хотел... Но, как у нас в интернате девчонки говорили, много хочешь, мало получишь. Впервые начинаю по-настоящему жалеть о том, что нет во мне ни одного папиного гена. Раньше я на эту тему не комплексовал, думал, это не важно, думал, мы и так родные. И, честное слово, до последнего момента питал иллюзию, что рано, или поздно дорасту до него. Теперь прозреваю, дошло, наконец, каким был идиотом. И отовсюду соль на мою рану сыплется. То есть, люди и прежде постоянно подшучивали над тем, какой я маленький, а если рядом папа, или Митя, или ещё лучше, оба сразу, тут уж только держись. Каждый своим долгом считает нашу разницу в росте отметить и вышутить. Я, ведь, даже радовался, что маленький пока, не хотел расти, хотел подольше папиным сынком остаться. Теперь понятно: взрослеть придётся так и так. И буду взрослым. Взрослым коротышкой. Боже мой! Какое убожество. Не удивительно, что Митя кроме снисхождения, ничего не может ко мне испытывать. А я ещё хорохорился перед папой (что за нелепость), намекал, дескать, ты не станешь с Митей жить, он со мной останется. Останется он! Как же! Это как в анекдоте, Надей рассказанном: С ножом подходит к горлу, «Жить хочешь?» – «С тобой, что ль, придурок?!». Нет, я точно идиот: «папа старый, папа старый!», – папа видный мужчина, красивый, а я, по сравнению с ним, задрипаный карлик. Представляю, как нелепо я выглядел, когда пытался Митиного парня на людях изображать! Ужас! Сквозь землю провалиться со стыда, ничего больше не остаётся. Хоть вовсе близко к нему теперь не подходить. Целовал, любовь свою предлагал, стоя рядом, когда он сидел! Смешно и нелепо. Смешно и нелепо. До слёз. И этот дом такой огромный. Конечно, им здесь хорошо. А лилипутам, вроде меня, он велик. Обратно хочу, в свою маленькую комнатку. А здесь мне просто места нет. У них, гигантов, своя жизнь, своя любовь, свои секреты, а я... Выбежал на улицу, прямо как был, в одних трусах, и в сугроб повалился. Нет, с собой покончить не хотел, и простудиться тоже, просто слегка обезумел от обиды. Но я же детдомовский, значит, живучий. Полежал немножко, остудился, к себе поплёлся. А тяжесть на душе так и осталась.